Константин Райкин всегда подчеркивает, что его путь в театре отличается от пути его великого отца, Аркадия Исааковича. Однако есть вещь, которая точно передается в этой семье по наследству, – удивительная власть над зрителем, умение захватить, влюбить, повести за собой. И зритель с удовольствием отдается этому течению – то плачет, то смеется, как ребенок, то вжимается в кресло, как от сильной турбулентности. Убедиться в этом смогут и наши читатели – уже 1 июня Константин Аркадьевич выступит в рамках проекта «Прямая речь. Лондон» с моноспектаклем «Самое любимое». А мы тем временем поговорили с режиссером о его отношении к авангардным постановкам, Шекспиру и театральному цинизму.
- Как сохранить наследие Шекспира, как приложить его произведения к сегодняшнему дню. Я хотела бы адресовать этот вопрос вам, потому что на сцене театра «Сатирикон» Шекспир звучит не просто актуально, а в каком-то смысле как откровение.
- Мне кажется, в Англии с этим проблем не должно быть – британцы как никто ставят Шекспира радикально, современно. Они делают это без каких-либо глупых суеверий по части сохранения мнимых традиций. Вообще Шекспир – самый осовремениваемый из классиков. Уж кого ставят, как хотят, так это Шекспира! Он обязательно участвует в самых авангардных постановках всего мира. Он попадает в любую эпоху, поскольку писал о сущностных человеческих свойствах и чувствах, которые не меняются со временем. Он принимает любую трактовку и не прощает только каких-то сутевых изменений. А все, что касается темпа, ритма, одежды, дизайна и декораций, – все это он допускает, не переставая быть Шекспиром.
- Собственно, вопрос этот появился потому, что накануне годовщины был проведен большой опрос, и выяснилось, что около половины британцев просто не понимают Шекспира, считают его чем-то древним и далеким…
- Я думаю, что среди британцев такое же количество в процентном соотношении дураков и невежественных людей, как и в любой другой стране. Любые опросы, в большой степени, пустая трата времени. Надо давно принять, что истина – не с большинством. Так устроен мир: по-настоящему талантливых и умных – меньшинство. Не надо очаровываться людьми. Надо их любить! Но не экзальтированно, чтобы не разочаровываться потом. Это какой-то большевистский подход к делу, когда в Советском Союзе считалось, что все хорошее от природы, а все плохое – от империализма и буржуазии.
Я хорошо это знаю, потому занимаюсь тем видом искусства, которое само по себе элитарно. В театр, по мировой статистике, ходит в лучшем случае 10% населения любого города мира. И речь идет о тех, кто делает это хотя бы иногда, хотя бы раз в жизни! А 90% людей не были в театре вообще никогда. Они не имеют такой потребности – живут травяной, мещанской жизнью. Достоевский их называл «непосредственные деятели». Но среди таких людей, думаю, много хороших и доброкачественных. Это не повод относиться к ним плохо. Но мне повезло иметь дело с лучшей частью человечества – теми, кто любит театр.
Оскар Уайльд (кстати, замечательный английский драматург и просто гениальный человек) говорил, что чувства людей гораздо интереснее, чем их мысли. В театре, например, надо обращать внимание на то, как зрители слушают и смотрят. А то, что они потом говорят, интересничая друг перед другом, уже знать необязательно.
- А как бы вы описали себя в качестве театрального зрителя?
- Я не из тех профессионалов, которые считают себя окончательными дегустаторами. От театра, как и от вина, надо балдеть. Если ты профессионал театра, то почему ты должен лишать себя прелести быть зрителем, прелести наивного общения с театральным искусством – таким мощным, таким сильным, таким прекрасным? Потом, когда я уже побалдел (или не побалдел), то могу разложить спектакль как профессионал. Но когда я сижу в зале, мне хочется получать впечатления, а не быть сухим Сальери.
И в этом я, скорее, не типичный представитель своей профессии – большинство моих коллег в другие театры не ходят. Артисты зачастую даже в своем собственном театре не смотрят спектакли, если они в нем не задействованы. Как в очень обидном анекдоте: чукча не читатель, он писатель. Хотя я люблю артистов, но их болезни хорошо знаю: отсутствие любознательности и любопытства.
- Это связано с тем, что артисты слишком зациклены на себе?
- «Мы ленивы и нелюбопытны», – так писал Александр Сергеевич Пушкин, который сказал про людей одновременно самые прекрасные слова и самые беспощадные. Именно поэтому он – «наше все». Иногда я думаю: «Какое счастье, что он был дворянином и считается русским человеком!» Иначе ему бы тут же пришпилили русофобию, ведь у нас мракобесия сполна. Как, впрочем, и везде.
- В последние годы, когда я прихожу в Москве в театр – в том числе на популярные или расхваленные критиками постановки, – у меня складывается ощущение, что на сцене происходит нечто, понятное только самому режиссеру…
- Понимаете, популярные – не обязательно значит хорошие. А критики, наоборот, как раз обожают хвалить малопосещаемое. Критики вообще не любят слово «успех», им нравится сидеть в одиночку в зале и понимать то, что не понимает никто. Но то, о чем вы говорите, это заболевание времени, которое я называю «густота режиссуры». Когда режиссер очень боится, что про него забудут хоть на секунду. Он как будто все время щелкает у твоего лица и еще подталкивает локтем: «Смотри, смотри, как я придумал!» А я не люблю, честно говоря, густой режиссуры. Я хочу вообще забыть о том, кто это делал – просто смотреть за сутью дела и этим очаровываться. Мне не нравится, когда своими придумками режиссер не дает мне войти в течение некоей жизни, которая происходит на сцене.
Это похоже на то, как если бы меня заставили жрать бульонные кубики, понимаете? Ну их же растворить надо! Разбавить жизнью! Иначе не полезно, можно вообще отравиться. А сейчас театр часто похож на непомерно насыщенный раствор… Критики – это очень важная профессия, но среди них очень немного живых людей, по-настоящему образованных, серьезных. Их всегда было немного, но сейчас право быть напечатанным имеет гораздо большее количество людей, чем по-настоящему того заслуживает.
- Кажется, что именно этим «Сатирикон» отличается от других театров: зрителю всегда ясно то, что ему говорят со сцены. За каждой метафорой стоит вполне определенный смысл. Но в целом современный театр, напротив, изо всех сил стремится быть непонятным. Почему так происходит?
- Это одна из особенностей постдраматического театра – любовь к непонятному и боязнь ясности. И за этим я вижу стремление к поиску легких путей и нежелание работать. Постдраматический театр не очень любит репетиции. Актеры – не актеры, а «трансляторы» – они сами так себя называют. Зачем тогда четыре года учиться? Ведь это труднейшая профессия, четыре года каторжной работы в хорошем вузе. Но, исходя из тех задач, которые ставит перед собой авангардный современный театр, все это не нужно.
И это часто – побег от трудностей, стремление к легкой жизни. Ведь чтобы быть внятным и ясным, нужно точно сформулировать, о чем ты хочешь сказать. Человек, который опален очень точной мыслью, чувствует необходимость ее в том же виде передать, хочет быть понятым. А если у него мутная голова, то здесь и понимать нечего.
Но сейчас этого нет, потому что нет характера. Вместо него появился такой художественный цинизм. А цинизм – это философия слабохарактерных. Выглядит, конечно, импозантно: усмешки, ухмылки, легкая ирония по поводу библейских истин. И снисходительное отношение к тому, что называется «линейным театром». Но возьмите классику – того же Пушкина, который очень сложен по моральному выводу. Про что «Маленькие трагедии»? Про что «Скупой рыцарь»? К чему призывает автор? Да хрен его знает! Это же сложнейшие вещи!
Но там есть одно: прозрачность сюжета, точность истории и характеров. Но они все это презирают. И даже мною обожаемый Юра Бутусов (прекрасный режиссер, который поставил невероятно талантливые шекспировские спектакли в «Сатириконе») в какой-то момент сказал: «Вы что, хотите сказать, что мы будем ставить «голого» Шекспира»?» И я тогда подумал: «Ой-ой-ой, какая опасная фраза»… Ведь до «голого» Шекспира даже Юре не дотянуться, при всем его огромном таланте. Шекспир написал историю – не надо ее портить. Он в этой истории прочертил дорожки, которые приведут зрителя к очень высоким, сложным рассуждениям.
Но Москва на то и Москва, что здесь всегда есть огромный выбор. И есть много замечательных спектаклей, от которых у меня возникает гордость за профессию.
- В последние пару лет я неоднократно слышала мнение, что благодаря новому поколению молодых режиссеров и актеров русский театр возрождается после некоторого затишья. Вы ощущаете эту тенденцию?
- Мне трудно сказать, потому что я внутри этой реки плыву. Что касается затишья в театре, то я никогда не мог понять этих разговоров. Сколько я живу, все время говорят о кризисе в театре. Но внутри этих «кризисов» выходили такие гениальные спектакли! Но я соглашусь с тем, что молодые актеры нужны театру. Я сам всегда радуюсь притоку «новой крови» в «Сатирикон». Все наши артисты работают на контракте, и это способствует постоянной смене кадров. Я очень не люблю, когда артист хорошо устроился. Это плохо на него действует. Артист должен быть все время в легком испуге.
Вообще, не совсем верно разделять театр только на старомодный и авангардный. Есть совершенно другие параметры, глубИны и высОты профессии. Это к моде и популярности не имеет отношения. Но как раз критики в этом ничего не понимают. Они реагируют на жареное, скандальное. А есть вещи не громкие, но гениальные. И театральный зритель такие спектакли оценит не умом, а душой. А средний критик любит, чтобы спектакль кого-то оскорблял, задевал, вызывал агрессию. У нас по стране в целом много оскорбленных ходит – ждущих, на что бы обидеться.
Есть остросоциальные темы, а есть театр как искусство. И он не обязан быть газетой или журналом, который ловит актуальный момент дня. Есть вещи вечные и, так сказать, тихие, которые задевают другие струны в человеке.
- Позволю себе профессиональное сравнение: иногда ты пишешь серьезный и важный текст, но тебе приходится придумывать к нему громкий заголовок, чтобы его хоть кто-то прочитал. Кажется, скандалы вокруг современных постановок тоже специально создаются режиссерами для привлечения публики.
- Так всегда было. Это вообще свойство человеческой натуры – большинство реагирует на блестящее, огневое, громкое. А в нашем деле важны не только децибелы. Но я отношусь к этому нормально. И в нашем театре, например, идет спектакль «Все оттенки голубого», который имеет большой зрительский успех. Он оказался довольно скандальным – в Питере нам даже подкладывали бомбы… А ведь тема гомосексуализма в этом спектакле – лишь повод поговорить о всех инакочувствующих. О том, как люди бывают неделикатны и безжалостны по отношению к любой непохожести. Это очень серьезная тема. И гомосексуализм в данном случае – лишь самое очевидное выражение этой непохожести. Я много занимался биологией в прошлом, поэтому знаю, что это большей частью не извращение, а лишь ошибка хромосомы. И это, как правило, не связано с грязью или грехом – они просто рождены такими и не могут по-другому. Но сейчас к гомосексуализму стали относиться по-советски, потому что желание обслужить власть и все ее прихоти так сильно зашкаливает, что люди готовы превращаться в идиотов.
Но иногда нужно делать спектакли совсем асоциальные. Для меня представляет огромное удовольствие увести взрослого человека, отягощенного делами и проблемами, в мир удивлений. Открыть в нем что-то детское, наивное. Чтобы он смотрел на сцену с отвисшей челюстью и растопыренным лицом. В наше очень политизированное и материальное время это очень важная задача. Кажется, что вся жизнь – это цены на нефть, хотя это большое заблуждение.
- Когда видишь вас на сцене, понимаешь, что этим мастерством вы владеете в совершенстве. За счет чего вам удается разбудить в человеке такие чувства?
- Сложно анализировать… Наверное, потому что у меня были такие родители, которые так меня воспитали. Мне кажется, еще и потому, что во мне нет «мэтра» – я всегда чувствую себя учеником. Люблю удивляться. А ведь и в жизни, и на сцене способность удивляться – это одна из главных драгоценностей бытия.